armor.kiev.ua / Tanks / WWII / T34 / tovictory

Т-34: путь к Победе

К. М. Слободин, В. Д. Листровой

(Т-34: путь к Победе : Воспоминания танкостроителей и танкистов / Сост. К. М. Слободин, В. Д. Листровой; Предисл. А. А. Епишева. — X.: Прапор, 1985. — 235 с.)

К. М. СЛОБОДИН

Наставники

Удивительно, но факт: половину всего многотысячного коллектива танкового завода составляли подростки, не имевшие специальности, никогда раньше не видевшие пи цехов, ни станков, не представлявшие себе современного производства. Всем им предстояло в кратчайшие сроки овладеть профессиями, стать настоящими рабочими людьми.

Все это стало возможным благодаря кадровым рабочим, которые имелись в каждом цехе. Их было немного, но они составляли ядро заводского коллектива, его наиболее квалифицированную, наиболее стойкую в убеждениях и нравственных принципах часть. Коммунисты, настоящая рабочая гвардия, за плечами которой были десятилетия жизни и работы на крупнейших заводах страны, учили нас, подростков, не только профессиям, но и доброте, порядочности, умению жить в коллективе.

Именно таким был начальник молодежного цеха Федор Федорович Зельвянский, которого не без основания называли «заводским Макаренко», мастера медницкого цеха Дарья Антоновна Баркова, Мария Федоровна Шум, Василий Антонович Авдаков, начальник механического — Сергей Митрофанович Мороз, инструментального — Константин Иванович Карцев, литейного — Владимир Кириллович Жалченко, кузнец Андрей Антонович Коваленко, токарь Георгий Прокофьевич Никитин, формовщица Татьяна Прокофьевна Бобкова, сборщик Иван Степанович Волосюк, медник Василий Фомич Захаров...

Говорят, что металл бездушен. Это не совсем так. В танках, которые выпускал завод, были воплощены не только труд, но и глубокая убежденность, жар сердец, любовь и ненависть, напряжение рук и мысли многих и многих людей. О трех моих старших товарищах хочу рассказать более подробно.

В первый же день появления в цехе каждый из нас обратил внимание на высокого, тощего человека с роскошными запорожскими усами и необычной прыгающей походкой. Звали его Аркадий Аркадьевич Богослов.

В заводском коллективе быстро узнают, кто чего стоит — по работе узнают, по ее результатам.

Богослов работал красиво. Движения его казались неторопливыми и элегантными. Но на самом деле они были в высшей степени рассчитанными, выверенными многолетним опытом. Что бы ни обрабатывал Аркадий Аркадьевич на своем карусельном станке — к концу смены оказывалось, что он, не спеша и не поря горячку, сделал намного больше, чем другие, чем предусматривало фронтовое задание.

Когда надо было остаться после работы, он оставался. Если требовалось поработать педелю, не уходя домой, он работал неделю, не выявляя при этом никаких эмоций.

Никто никогда не слышал от него ни жалоб, ни недовольства — знай себе, работает. Скажет мастер: «Аркадьевич, поднажать бы сегодня надо — сборка требует...» «Ладно, — ответит, — нажмем». Принесут талончик на дополнительное питание: «Пойди, мол, покушай, Аркадьич». «Спасибо»,— и сунет талон в карман спецовки. В общем, безропотный был человек и со всем согласный. По крайней мере, так нам тогда казалось.

Шло время. Разные обстоятельства и коллизии, возникавшие в процессе работы, как бы поворачивали каждого то одной, то другой гранью, высвечивая самые потайные уголки души и мыслей. За молчаливой поглощенностью делом все более зримо проступали неизвестные нам черточки характера Аркадия Аркадьевича, делавшие его облик объемнее и привлекательнее.

Как уже было сказано, работал он здорово. В то время, как другие карусельщики не могли сделать больше двух картеров в смену, Богослов регулярно снимал со своего станка по пять деталей. Но и этот результат его не удовлетворял. Видел: можно сделать больше.

Деталь обрабатывалась победитовыми резцами. Однако, оправдано ли применение этого сверхтвердого и хрупкого инструмента? Не лучше ли применить массивный быстрорежущий резец и па малых оборотах в один проход срезать всю необходимую толщу металла?

Попробовал — получилось... Стал снимать шесть — восемь картеров в смену.

Позже такой метод получил право гражданства, его называют «силовым» методом. Тогда же заместитель начальника цеха, понаблюдав за работой Богослова, заявил:

— Если ты быстрорезом можешь делать восемь картеров, то победитом мог бы сделать больше.

Аркадий Аркадьевич перечить не стал.

— Что ж, — говорит, — давай попробуем, только резцы неси свои, потому что моих мне жаль.

Принесли резцы, установил их Аркадий Аркадьевич и стал работать, точно придерживаясь режима, который диктовал стоявший рядом заместитель начальника. Победит, как и предвидел Богослов, не выдержал огромного давления, раздался характерный хруст и... пришлось ставить новый резец, затем еще один.

Увеличить выработку можно было, но совсем иным путем.

Карусельщик потребовал, чтобы при отливке заготовки была уменьшена та ее часть, которая подлежит механической обработке. Добившись этого, он стал делать по двенадцать, тринадцать и даже шестнадцать картеров в смену.

После этого случая мы поняли, что не так уж Богослов прост, как казалось на первых порах.

Один из учеников Аркадия Аркадьевича, мой ровесник Борис Розин, став работать самостоятельно, не отставал в выработке от своего учителя, хорошо трудились и другие ребята. Однако нравственное влияние передового карусельщика- коммуниста охватывало куда более широкий круг молодых рабочих, чем непосредственно его ученики. Да и не только молодых.

Первая военная зима была особенно холодной и голодной. Нашлись в тех чрезвычайных условиях людишки, не брезговавшие воспользоваться всеобщими трудностями в корыстных целях. Был такой и в нашем цехе.

Как-то в обеденный перерыв собрались мы на участке. Сидим, беседуем о делах на фронте, о письмах, полученных от родных-фронтовиков.

Вдруг этот самый — мы его мордастым называли — и говорит:

— Есть у меня буханка хлеба, могу подарить. Условие одно: съешь, не запивая, за двадцать минут — на здоровье, а не съешь — отдашь мне хлебную карточку на всю декаду. Ну как, идет?

Все переглянулись. Получить ни за здорово живешь буханку хлеба было заманчиво, а съесть ее в один присест казалось делом нехитрым. Однако все молчали. Принять предложение мордастого мешала какая-то брезгливость. Во всей этой затее интуитивно угадывалось что-то гадкое, непорядочное.

— Давай, я съем, — решился один парень.

— Пожалуйста, для хорошего человека ничего не пожалею,— куражился мордастый.— Засекаем время...

Парень взял хлеб, разломал пополам и начал рвать зубами глинисто-черный мякиш.

Все молчали, ожидая, чем закончится необычный поединок. Тишину нарушал лишь станок Богослова, который в тот день прихватывал от перерыва, чтобы выполнить повышенное задание.

Сначала все шло хорошо. Парень жадно ел. Довольно быстро он прикончил одну половину буханки и принялся за другую. Челюсти его работали все медленнее, судорожно задергался кадык...

— Дай воды, — прохрипел он, когда до установленного мордастым времени оставалось еще минут пять.

— Э-э, нет, — торжествовал мордастый, — уговор был съесть без воды. Проиграл, брат, давай карточку.

Парень растерянно смотрел на небольшой кусочек хлеба, в глазах его стояли слезы.

— Карточку, карточку давай, уговор дороже денег! — наседал мордастый.

И тут раздался голос Богослова:

— А ну чеши отсюда, гад ползучий...

Все обернулись и увидели, как Аркадий Аркадьевич, шагнул от станка. В руке был зажат огромный гаечный ключ. Губы его подрагивали, лицо неестественно побледнело.

— Да ты что, Аркадьевич, — спятил? — попытался обернуть все в шутку мордастый.— Неволил я его, что ли? Сам ведь согласился...

Не говоря ни слова, Богослов замахнулся ключом, и не миновать беды, если бы кто-то не схватил его за руку.

Поняв, что дело приняло опасный оборот, мордастый быстро исчез.

Богослов опустил ключ, растерянно огляделся вокруг и, повернувшись, пошел было к своему станку. Что-то вспомнив, он остановился, отыскал глазами незадачливого парня и процедил:

— Отдашь этому мерзавцу карточку — считай, что мы незнакомы. Ты ведь рабочий человек, а позволяешь всякой сволочи на своем горбу ездить...

И снова потянулись трудовые будни. Аркадий Аркадьевич работал, как всегда, много. По-прежнему никто не слышал от него ни жалоб, ни сетований. Но уже никто из пас не считал его безропотным и со всем согласным.

...Многому научил ребят нашего участка и Филипп Федорович Васильев. В связи с этим человеком вспоминается горячий спор, который возник однажды. Шумели так, что даже с соседних участков кто-то заглянул: что там у них творится?

Когда мы накричались вволю, Васильев поднял голову и веско сказал:

— Липа. Обнаковенная липа.

Почему-то вдруг взорвавшись, рявкнул:

— Вроде мы тут в бирюльки играемся: хочу — даю двести процентов, хочу — пятьсот, а хочу — и всю тысячу. Да кто нынче не хочет, кто? Идет война, танки позарез нужны! И вдруг бы я не хотел. Или ты, к примеру, — он ткнул в кого-то наугад. — Все хотят!

Уже спокойнее закончил:

— Да только есть такая штука — нормой называется. Их, нормы, тоже, между прочим, не с потолка устанавливают...

Сказал — и изо всей силы чиркнул зажигалкой.

Возражать Васильеву никто не решался. Да и что могли возразить ему, кадровому рабочему, каких на весь цех раз, два и обчелся, мы, новички? Конечно, мы молчали, и каждый думал в этот момент о том, что Васильев — двухсотник, а мы, по выражению нашего мастера, «без пятидесяти пяти минут токари».

Молчание нарушил комиссар нашей комсомольско-молодежной фронтовой бригады пятнадцатилетний Моня Виноградов.

— Зря ты, Филипп Федорович, так говоришь, — сказал Моня. — Зачем бы стали писать, если липа?.. — И он заморгал своими белесыми ресницами быстро-быстро, будто хотел заплакать.

Все снова, в который раз, посмотрели на большой лист бумаги, с утра висевший на кирпичной стене цеха. На листе большими буквами было написано:

МОЛНИЯ

Фрезеровщик Н-ского завода тов. Босый, став на стахановскую вахту в честь 24-й годовщины Красной Армии, выполнил норму на 1480 %. ФРОНТ ТРЕБУЕТ: РАВНЯЙТЕСЬ НА тов. БОСОГО!

Выслушав Монину тираду, Васильев сделал глубокую затяжку, сложил губы трубочкой, отчего худое, длинное лицо его стало еще длиннее, выпустил тонкую струю дыма, не спеша заплевал жегший пальцы окурок, старательно растер его ногой и, наконец, сказал:

— Ты, малец, мало что смыслишь в этом деле. Пишут-то пишут, да только я, как пришел на работу и увидел «молнию», все думаю: как это можно — 1480 процентов? Станок, брат, не баба, тройню родить ему не под силу. Значит, или у них там норма — не норма, или чудо какое-то тот Босый.

...С ломкой газетной страницы глядит человек: аккуратно подстриженная бородка, слегка склоненная па грудь голова и потому чуть исподлобья упрямый взгляд усталых светлых глаз. Никакое не чудо и не богатырь вовсе.

Однако внешность обманчива, об этом убедительно говорят почти пятнадцать норм, выполненных Босым за одну смену.

В феврале сорок второго эту газету вырывали из рук. Она ходила по заводам страны, и люди, оторвавшись от дел, вглядывались в тонкое, интеллигентное лицо Дмитрия Филипповича Босого, качали головами, с хорошей завистью прищелкивали: «М-да»...

Пятнадцать норм в смену! Именно такая новость нужна была в тылу.

Немецко-фашистские полчища стояли под Ленинградом, рвались к Севастополю, готовились к прорыву на Волгу, Кубань и Кавказ. Ведя тяжелые, кровопролитные бои, наша армия продолжала отходить.

Пренебрегая карточной голодухой, земляночной неустроенностью, ставшим привычным «казарменным положением», тыл напрягал все свои силы, стремясь обеспечить действующую армию танками, самолетами, пушками...

Но тыл есть тыл. Здесь не гудит земля от артиллерийской канонады и не слышно выворачивающего душу воя вражеских бомбардировщиков. По вечерам в окнах вспыхивают огни. Афиши сообщают о новой картине. И когда на металлургическом приходит время выпускать чугун — выпускают, не боясь, что небо выдаст. Небо — свое, родное, с врагом не делимое, густо наливается кровью и полыхает до самого горизонта.

Тыл есть тыл. Отзвуки жарких сражений, сотрясающих огромное пространство от Северного до Черного моря, доходят сюда в постоянно ожидаемых сводках Совинформбюро — утренних и вечерних. И в солдатских треугольниках со следами окопной земли. И в аккуратных «похоронках», что хранятся поныне.

Все для фронта! Все для победы!

Если уж приходится оставаться в тылу, то надо работать и за себя, и за тех, кто ушел воевать. Работать так, как работает Босый.

Однако как же ему удалось дать 15 норм? Этот вопрос не давал покоя. Ответ на него пришлось ждать недолго. После того, как об успехах Дмитрия Босого сообщило Совинформбюро, о нем заговорили газеты, радио. Писатели Мариэтта Шагинян, Федор Гладков, Борис Агапов, журналисты, руководители промышленности, раскусив «изюминку», которую несет в себе метод тысячника, торопились открыть ему зеленую улицу, сделать его достоянием всех тружеников тыла.

Сам Д. Ф. Босый писал в «Правде»:

«Количество и качество — вот что определяет работу стахановца. Как должен станочник-машиностроитель добиваться того и другого? Ответ один: вооружай станок приспособлениями и тогда будешь хозяином станка, сможешь взять у него все, что он должен дать... За станок, после оснастки его моим приспособлением, я могу с ручательством поставить и ученика. Он тоже перекроет все нормы и тоже не даст ни одной штуки брака — станок будет работать с автоматической точностью...

Винтовка тоже имеет свои пределы, но оснасти ее телескопическим прицелом — и обыкновенная винтовка станет снайперской...»

Вскоре к нам на завод прибыл сам Дмитрий Филиппович Босый. В клубе, набитом до отказа, он подробно рассказывал о своем методе, отвечал на вопросы, которые сыпались со всех сторон.

Его пример вдохновил многих. Появились и у нас свои тысячники.

— Что ты на это скажешь, Филипп Федорович? — моргая, спрашивал неугомонный Моня.

— Технологический процесс хорош для небес, а для грешной землицы он не годится, — весело отвечал Васильев. Кто-кто, а уж он быстро понял, что к чему, и, сделав несложную оправку, стал давать ежесменно по пять-шесть норм.

Инженеры, технологи, рабочие-рационализаторы переоборудовали станки, оснащали их высокопроизводительными приспособлениями. После замены трехкулачковых патронов пневматическими зажимами резко увеличили выпуск деталей для бронекорпусов и ребята нашей бригады. Примером для всех нас в этой борьбе за повышение производительности труда были такие умельцы, как Ф. Ф. Васильев, А. А. Богослов, другие кадровики участка, а также наладчики и мастера. Об одном из них следует сказать особо.

Как ни стараюсь, не могу представить себе Петра Вольшанского ни подавленным, ни сердитым. Ни разу не видел его таким, хотя кому-кому, а уж мастеру участка каждый из многотрудных военных дней давал достаточно оснований и для уныния, и для плохого настроения.

Еще не было на участке пи станков, ни людей, а программа уже была — программа выпуска танков, жесткая и неумолимая, как сама война. Мастер Вольшанский — широколицый, коренастый крепыш — начинал свой рабочий день с посещения заводского клуба, где селили вновь прибывших.

В большом зрительном зале шумели примусы, коптили керосинки, смеялись и плакали дети, здесь ели, спали, стирали — одним словом, жили.

Вольшанский забирался на сцену и обращался своим хрипловатым голосом к раскинувшемуся перед ним табору:

— Внимание, важное сообщение...

Шум немного утихал, и Вольшанский начинал:

— Уважаемые товарищи женщины и дорогие дети. От имени и по поручению руководства механического цеха Уральского танкового завода имени Коминтерна всех, желающих помочь фронту, приглашаю на работу в наш цех. Требуются станочники: токари, револьверщики, строгальщики, сверловщики...

— А кто не умеет?

— Научим.

— А если не получится?

— Это я беру па себя. Идет?

— Идет.

Так набралось полтора десятка добровольцев, старшему из которых не более шестнадцати лет. Мы шли к эшелонам, стаскивали с платформ чугунные махины и, облепив их со всех сторон, словно муравьи, волокли на подготовленную для установки оборудования площадку. Подставив широкую спину под массивную станину и оттеснив при этом самого хилого, Вольшанский командовал:

— Ну-ка, сынки, навались... Взя-али!

Наконец станки установлены, зацементированы. Началась работа. Что это была за работа! Четыре человека — два токаря, револьверщик и строгальщик, немолодые уже люди, работали, что называется, в поте лица. Остальные смотрели. Душа рвалась к работе, руки тянулись к блестящим маховичкам и загадочным кнопкам, но нужно было набраться терпения и учиться.

Сопровождаемый многочисленной ребячьей «свитой», Вольшанский становился то за один, то за другой из пустующих станков, точил, сверлил, чтобы к концу смены — душа вон! — сдать положенные детали.

Только много лет спустя мне стало известно, что необыкновенный рабочий талант достался Волынапскому по наследству. Вся семья у них была, что называется, с техникой «на ты». Кузнецом всю жизнь проработал отец, рабочими-умельцами были оба брата Петра Вольшанского, до самого ухода па фронт тоже трудившиеся на заводе, и сам он, рабочий по призванию, к началу войны успел получить высший разряд токаря-универсала, поработать и в должности инструктора, и мастером. Отец передал ему любовь к технике, твердость духа и напористость, мать — добрую душу. И оба эти характера, слившись в один, дали нам нашего мастера, за которым каждый готов был идти в огонь и в воду.

Вольшанский устанавливал деталь, подводил резец, включал мотор. Выбрав кого-нибудь из мальчишек, говорил:

— Смотри сюда, родной: когда резец дойдет до этой вот отметки, нажмешь вот здесь, отведешь резец вот так, выключишь ток, нажав на эту кнопку... Понял? Повтори. Умница, ты настоящий Коперник. Ну, давай...

«Коперник» принимался за дело, а остальные шли гурьбою за Вольшанским к следующему станку, где все повторялось сначала.

Вспоминая то время, думаешь, как невыносимо трудно было мастеру.

Острая нехватка людей, а программу давай. Не всегда вовремя поступала в цех заготовка, но ото не оправдание для срыва плана. Барахлит старое, видавшее виды оборудование, но сборка требует деталей...

За все спрос с мастера. И никуда не денешься. Тебя поставили на этот участок — обеспечивай, и точка.

Ему бы впору за голову схватиться, а он, не терявшийся ни при каких обстоятельствах, подойдет своей, немного вразвалочку, походкой к мальчишке, у которого не ладится, посмотрит, как тот суетится у станка, спросит:

— Что случилось, ненаглядный?

«Ненаглядный», шмыгая носом, виновато бубнит что-то про шпиндель, который «подрывает», и про резцы, которые почему-то ломаются.

— Ясненько, ясненько,— подхватывает Вольшанский и берется за ключ.

Он тщательно устанавливает заготовку, плавно подводит резец, не переставая при этом сыпать прибаутками:

— Не дрейфь, родной, наше дело правое... Тот не токарь, кто резцы не ломал...

Поработает так некоторое время и спросит смущенного мальца:

— Теперь понял? Ну вот и хорошо, действуй...

Все горело у него в руках, все получалось, за что бы он ни взялся. И глядя на него, учась у него, осваивали сложный станок самые неумелые.

Очень уважали Вольшанского в цехе. Украинцы по-свойски называли его Петро, сдержанные уральцы — Петя, а Таня — девушка, за которой он ухаживал и которая стала его женой,— не иначе, как Петрусь.

Как-то собрал он нас, своих подопечных, и спрашивает:

— Кто из вас, молодые люди, слышал про комсомольско- молодежные фронтовые бригады?

Оказалось, слышали все.

— Тогда почему же вы, наша передовая молодежь, краса и гордость своих отцов-фронтовиков, до сих пор ходите в кустарях-одиночках?

— А разве мы сможем?— смущенно спросил кто-то.

— А почему бы и нет? Чем вы хуже других?

Он оказался прав: бригадой работать было интереснее, а главное — намного продуктивней.

Когда Вольшанского принимали в партию, на открытое партийное собрание пришел весь участок: нам казалось, что ему может понадобиться наша помощь.

Помощи не понадобилось. За нашего мастера проголосовали единогласно.

Однажды заболел токарь, делавший «зубчатки». Никто, кроме него, не умел обрабатывать эту непростую деталь, и все с тревогой думали, как выйдет Вольшанский из положения.

Сам он, казалось, даже не замечал, что пустует рабочее место и на сборку нечего будет сдавать. Ходит по участку, кому-то станок налаживает, кому-то затачивает резцы, несет контролерам очередную партию деталей — все, как обычно, в темпе...

Вскоре оказалось: вопрос, мучивший весь участок, для него проблемы не составлял. Закончив смену и распустив по домам людей, он остался па ночь и, став за свободный станок, обеспечил сборку «зубчатками» на несколько суток вперед.

Этот человек мог все.

Но одна история поразила даже тех, кто хорошо знал Вольшанского.

Катилась под уклон первая военная зима — месяцы свирепых даже для Урала морозов и жаркой работы.

Вьюжным мартовским утром мастер появился в цехе в сопровождении высоченного парня. Серое, землистого цвета лицо его рядом с пышущим морозным жаром лицом Петра выглядело какой-то нелепой маской. Комбинезон, точнее, то, что от него осталось, лоснился от пропитавших его грязи и масла. Слипшиеся космы выбивались из-под старой ушанки, свисали на плечи...

Откуда Вольшанский вытащил этого доходягу? Зачем привел его?

Пока мы задавали себе подобные вопросы, наш мастер, не обращая ни на кого ни малейшего внимания, подвел долговязого к бочке с бензином, где промывали детали, и скомандовал:

— Снимай комбинезон, счастье мое... Не стесняйся, здесь все свои.

Комбинезон был заправски выстиран и повешен на стене конторки. Бросив взгляд на вверенный его заботам участок и увидев устремленные в его сторону лица, мастер не то с удивлением, не то с укоризной спросил:

— У нас что, молодые люди, выходной день или, быть может, праздник Победы?..

Все включили станки и стали работать.

Ближайшие два часа Вольшанский продолжал возиться с долговязым парнем. Он сводил его в баню, и мывшиеся там после ночной смены рабочие рассказывали, как «Петро драил эту чугунную чушку, пока довел ее до зеркального блеска». Затем Вольшанский попросил цехового парикмахера «сделать так, чтобы этому джентльмену не стыдно было показаться в палате лордов». А после долго убеждал начальника цеха: «Этот товарищ далеко не стахановец, но если мы хотим видеть его таковым, ему стоит выделить талон на дополнительное питание». Он сам повел новичка в столовую. А потом еще целую неделю учил его делать «римы» па револьверном станке, не забывая при этом проследить, чтобы тот был умыт и причесан.

На недоуменные вопросы, которых немало приходилось ему выслушивать в те дни, отвечал:

— А не приходила ли вам в голову мысль, что из этого недоучившегося студента когда-нибудь академик может вылупиться?— И добавлял: — Да и «римы» тоже кому-то делать надо...

Прошли годы, и многие из тех, кто были участниками описываемых событий, не раз подумали про себя: «А ведь прав оказался Волынанский, как в воду глядел...» И, конечно же, они имели в виду не только те «римы», которые действительно надо было кому-то делать, но и то, что из неловкого студента, не сумевшего в свое время адаптироваться в тяжелых условиях, вырос известный ученый.

Сейчас, вспоминая гвардию заводских наставников, я думаю, что без их самоотверженного, терпеливого труда не имела бы наша армия танков. Они сумели выпестовать из неискушенных в производстве мальчиков и девочек умелых, дисциплинированных рабочих-танкостроителей. Нравственные устои незабываемых наших учителей, преподанные предельно наглядно и убедительно, для многих из нас, подростков войны, стали эталоном рабочей чести и добросовестности на всю оставшуюся жизнь.

Назад | Дальше

Содержание

Введение

Первые танки

Довоенные танки

Вторая мировая

1945...2009

© 1999-2022, V.Chobitok